Работа над новой главой нового романа протекала в стандартном режиме. Проснувшись от своего же художественного храпа, Мурмур встал, выжрал тазик текилы вместо завтрака. Скурил пачку сигарет «Свинстон» вместе с пачкой, скинул с балкона очередного незадачливого папарацци. Сел за стол и приготовился творить. Творил Штефан всегда пером, собственноручно вырванным им у соседского какаду — так интереснее и можно пощекотать себя подмышками, когда станет скучно. Трясущаяся с опохмела рука вывела на вызывающе чистом пергаменте: «Мой дядя самых честных грабил...». И всё. На этом месте у демона случились затык, запор и запой. Если с двумя последними напастями Штефану с грехом пополам, с молитвой на две четверти удалось расправиться к обеду, то толстый зверь неписец пух от часа к часу, так что вскоре горемыка Мурмур не в состоянии был написать даже аннотацию к освежителю воздуха, не то, что бессмертный шедевр.
Это был крах. Домашний бар стремительно пустел, в гостиной заканчивались проститутки (писатель с ними не спал, они обитали там просто для антуражу). Издательство наседало, требуя новых бестселлеров, ибо добропорядочным гражданам нечем ножки комодов подпирать! Необходимо было что-то решать, срочно.
«А пойду-ка я к Кейнсу», — решил Штефан, пуская пузыри в лужу на мостовой возле бакалейной, где обнаружил себя на следующее утро после творческой попойки. И пошёл. Предварительно успев черкнуть Аристотелю предупредительное послание и заглянуть по дороге в свой шкаф, чтобы надеть самый чистый и самый дорогой костюм кислотного-козявочного цвета. Плюс ужасно гейские очки с линзами оттенка мочи переболевшего гепатитом осла. Плюс трость с набалдашником в виде набалдашника — Кейнс, как человек и детектив, не обделённый фантазией, такую точно оценит.

Мироточащий гостеприимством Аристотель сразу снискал расположение демона. Хозяин дома был рыжим, это немаловажно. Мурмус очень любил рыжих людей. Не за характерный генетический сбой, проявляющийся неугодной церкви расцветкой волосяного покрова. Просто у каждого уважающего себя писателя должна быть не понятная общественности причуда. Кто-то курит опиум, некоторые топят камин вторыми томами собственных сочинений, третьи умирают в нищете от венерических болезней, чтобы прославиться в веках после своей смерти. А Мурмус решил, что будет любить рыжих. Учитывая, сколько их он посжигал в прошлой жизни, это казалось очень милым.

Уже стоя на пороге гостиной, Штефан запоздало попытался рассмотреть, что это там чёрненькое белеется, мяучит и скребётся. Но его застали врасплох. Пушистый комок, вооружённый четырьмя комплектами острых как бритва когтей, взлетев по штанине мужчины, вцепился ему аккурат в то место, где, выражаясь языком авторов дамских романов, располагаются нефритовый жезл, малахитовые бубенчики и прочие детородные драгоценности.
— Мать моя чернильница, — лишь сумел промолвить Мурмус. Ему вдруг стало очень грустно. Сначала больно, потом грустно. Он подумал, что так и не успел распрощаться со своей девственностью. Зато она, кажется, только что распрощалась с ним. — Льда, пожалуйста.
Конечно, невежливо, крайне невежливо отказываться от предложения распить с хозяином пару мисок чифиря. Но пах слишком настойчиво взывал к целительной прохладе, поэтому демон не мог к нему не прислушаться. Сосредоточенно скрипя зубами, Мурмус сжимал меж дрожащих коленок тушку подлой животины. Кошка смотрела на демона круглыми и восхищённо-невинными глазами существа, у которого спинного мозга в два раза больше, чем головного. Штефан, удручённо, обескураженно и чуточку просветлённо, не менее круглыми — на неё. Всё было идеально.

Отредактировано Stephan Grabowski (23.05.13 11:03:03)

Писатели — народ особый. Это тот исключительный тип личности, кому дьяволом/богом (ох, простите! и.о) и высшим образованием дана возможность заставить окружающих пожалеть о собственном появлении на свет, не прибегая при этом к физическому воздействию на бренную тушку оппонента. Убить словом, покалечить прилагательным, изнасиловать деепричастным оборотом, на худой конец, зачморить собеседника лекциями по грамматике для них раз плюнуть. Грабовски не был исключением: он тоже умел языком очень многое, далеко не всегда — эротической направленности.   
Мурмус ругался. Долго, вдумчиво, со вкусом, изредка прерываясь на ехидные комментарии, устремлённые к лысеющему затылку Аристотеля, картинно возводил глаза к потолку, интересуясь у хрустальной люстры, за что ему всё это и почему не то, не получая ответа, обижался, начиная ругаться ещё громче, злее и отчаяннее, в самых цветастых, витиеватых, а потому мало понятных эпитетах описывая своё предвзятое отношение к братьем нашим меньшим и их двуногим покровителям, пылающим к этим братьям инцестной зоофилической любовью. Судя по его словам, Принцесса недаром получила свою кличку. Потому что демон в своих речах не постеснялся помянуть богатую родословную кошки, включая матушку, бабушку, матушку её бабушки и всех кузин и сестёр по линии отца, который по молодости согрешил с бультерьером.

Когда кошка наконец отпустила брюки Штефана, а Штефана просто отпустило, на его облагороженном вчерашней выпивкой лице отразилась некоторая доля раскаянья. Ему стало неловко за свою несдержанность. В самом деле, Кейнс всё же такой милый человек. Рыжий, рыхлый, может быть, неподобающе тощий для своего роста, гармонично диспропорциональный и внешне чем-то напоминающий гробовщика из фильмов про Дикий Запад.
— Вы ошиблись. Я не ношу нижнего белья. Это лавандовое мыло для интимных мест.
На предложение чувствовать себя как дома демон ответил Аристотелю взглядом, выражающим крайнюю степень укора, местами смахивающего на обвинение в слабоумии. Мурмур имел дурную, но веселую привычку вести себя как дома везде, где ступала его подошва сорок пятого размера. Из-за чего периодически получал условные сроки за мелкое хулиганство, с ворохом компромата в придачу, в основном состоявшим из довольно откровенных фотографий самого Штефана в неожиданных местах и позициях.

Упав в ближайшее кресло, Грабовски с царским достоинством принял из рук хозяина птичий труп. С не меньшим достоинством приложил его к другому своему достоинству, немного оскорблённому произошедшим. Нелепость ситуации Штефана нисколько не смущала. В конце концов, этой курице позавидовала бы каждая вторая поклонница его литературного гения. Каждая первая в истерический рыданиях скончалась бы на месте от переизбытка зависти в организме.
— А коньяк есть? — поинтересовался демон, покосившись на чашки. — Впрочем, не утруждайтесь. У меня с собой.
Мурмус жестом профессионального иллюзиониста отвинтил набалдашник трости. Набалдашник оказался хитро замаскированной фляжкой. Ухмылнувшись, Грабовски отлил часть её содержимого в свой чай. Содержимое приятно булькало, источая согревающий аромат этанола. В один глоток осушив чашку, Мурмус поерзал в кресле: курица начала подтаивать, грозя подмочить репутацию писателя, его брюки и обивку мебели.
— Так о чём бишь я. — Мужчина задумчиво почесал спину, смахнув массивным локтём со спинки кресла очередную пушистую бестию. Бестия с громким мявом улетела на другой конец комнаты. — Да! Мне нужен сюжет для моей книги, господин Кейнс. Расскажете какой-нибудь случай из Вашей детективной практики? Кстати. У Вас очень ласковые руки, — Штефан куртуазно взоржал в чашку, из которой лакал уже вторую порцию чая с коньяком, вернее, коньяка с чаем. Кажется, это была чашка Кейнса,  — что они делают сегодня вечером?

Отредактировано Stephan Grabowski (25.05.13 20:01:57)

— Это потому, что Вы гомофоб, — вздохнув, как-то буднично подытожил Штефан. Совершенно невпопад, что его, конечно же, ничуть не смутило. Потом шестерёнки в насквозь проспиртованном мозгу демона дали обратный ход и завертелись с удвоенной силой, обрабатывая поступившую извне информацию. Последнее далось им с ожидаемым блеском. Спирт — отличная смазка для такого деликатного механизма, как человеческий мозг. Потому все поголовно талантливые писатели, удачливые учёные и прочие работники умственного труда с утра до ночи, с ночи до утра ловят в пьяном угаре вдохновение для своих будущих свершений и умирают на пике славы от цирроза печени.

— Фабула совсем никуда не годится, — будоражащее воображение своей асимметрией лицо Мурмуса дышало возмущением. И просто дышало. Стёкла в гостиной Кейнса чуть запотели, покрывшись конденсатом, как смущённая девица стыдливым румянцем. Штефан покосился на ближайшее окно, почесав горбатый нос. Его так и подмывало подойти и нацарапать на стекле что-нибудь неприличное, но, безусловно, высокохудожественное. — Во-первых, непонятно, что случилось с господином Блэйком. Даже ребёнку ясно, что центральный герой повествования — именно инспектор. Нет! Не спорьте, — грозно нахмурившись, писатель выставил вперёд свою кряжистую ладонь. Сам он вовсе и не думал думать, что детектив осмелится ему возражать. Просто Мурмусу крайне удавались императивные предложения. Он не мог упустить случая лишний раз покрасоваться. — Блэйк, и никто иной. А главный герой (Вы не против, если в дальнейшем я буду говорить просто: «ГГ»?), так вот, ГГ никак не может погибнуть раньше хотя бы третьей главы второго тома. Конечно, должен быть второй том. Я забыл Вам сказать? В этом сезоне я не пишу ничего весом менее пяти фунтов.

— Предлагаю немного изменить концовку Вашей, разумеется, во всех смыслах дилетантской истории. Что если угодившие в снежную ловушку детектив и инспектор, забыв многолетние разногласия на почве профанства одного и эгоизма другого, предадутся греху любовной страсти, не покидая пределов снеговика? Это спасёт их от неминуемой гибели. Люди любят хорошие концы, а я получу возможность написать ещё одну книгу. Только представьте, как замечательно: героев повествования согреет пламя сладострастия, а сердца читателей согреет романтическая история со счастливым финалом. И они прибегут ко мне требовать продолжения. Да, — глаза демона разгорелись огнём воодушевления, словно на их голубоватой зыби снова отражались маленькие костерки инквизиции, — я уже вижу эти заголовки! «Голубой плен», «Слипшиеся во льдах», «Возбуждение на кончике снежинки», «Двое в снегу, не считая морковки» — Вам какое название больше нравится?

Увлечённый полётом мысли, Штефан вскочил с кресла, продолжая оживлённо жестикулировать. Наступил на хвост Принцессе, притулившейся у ног мужчины в надежде ещё раз покогтить его брюки. Кончик трости едва не выбил Аристотелю глаз, разрезав воздух в двух миллиметрах от его впалой щеки.

Отредактировано Stephan Grabowski (27.05.13 13:35:35)

Лицо великого писателя, до этого сияющее, как начищенный до блеска таз на солнцепёке, вмиг сделалось мрачнее тучи. Больше всего на свете Мурмур не терпел, когда кто-то совал нос в его трепетные отношения с собственными финансами. Подумать только, какая наглость: лишать его части законного заработка — и это в благодарность за то, что он, Штефан, соизволил осенить своим вниманием этого заштатного детективишку, этого вульгарного проходимца, это снобствующего бездельника и тунеядца, паразитирующего на на чужом труде. Кейнс должен был целовать пыль у его ног в знак величайшей признательности за оказанную ему честь стать героем литературного шедевра, но вместо этого решил обобрать своего благодетеля до нитки.
Грабовски походил на обиженного мальчишку, которого лишили за ужином положенного куска пирога. Он был нагл, он был самодоволен, эгоцентричен и не привык, чтобы кто-то смел соперничать с ним в грехе себялюбия. Но, в первую очередь, Мурмур был демоном. Бытие иезуитом научило его известной изворотливости и послужило отличной питательной почвой для взращивания таких пороков, как корысть, жадность, коварство и беспринципность. В стремительно трезвеющем мозгу Штефана созрел ПЛАН.

Встав с кресла и отложив в сторону куриную тушку, которая к тому времени представляла собой весьма жалкое зрелище, мужчина  прошёлся по комнате, задёрнув все шторы и придирчиво осмотрев все углы, будто опасался, что кто-то третий может подслушать их с детективом беседу.

— Я не хотел сразу говорить Вам, мистер Кейнс, — Грабовски напустил на себя самый суровой вид, на какой только был способен. А способен он был на многое. Именно таким тоном и с таким видом в 1238 году Мурмус приговорил к смерти через четвертование двенадцать осуждённых за ересь монахов; двое из них не дожили до казни, скончавшись от сердечного приступа в момент зачтения Штефаном приговора — чересчур пробирающим вышло мероприятие. — Я решил нанести Вам визит под предлогом установления взаимовыгодного сотрудничества; но на самом деле моя цель — предупредить Вас о творящихся за Вашей спиной интригах, учинённых завистливыми недоброжелателями.
Кошачье поголовье синхронно смолкло, обратив любопытные мордочки в сторону писателя. Стало очень тихо. Ни урчания, ни шуршания маленьких шершавых язычков о пушистую шёрстку. Мурмуру даже сделалось немного не по себе. Чуть поморщившись, он не замедлил продолжить начатое повествование:
— Сегодня утром ко мне зашёл — кто бы Вы думали? — господин Блэйк. Бертрам выразил желание щедро заплатить мне за книгу о ваших совместных похождениях, при условии, что я выставлю Вас в самом невыгодном свете, и тем самым предпринял попытку очернить Вашу репутацию в глазах доверчивой публики. Озвученная мною концепция, как Вы могли бы догадаться по очевидному профанству, конечно же, порождение его недалёкого ума. Разумеется, я с негодованием отверг предложение инспектора и тут же направился к Вам. Каков мерзавец, а? — писатель расхаживал взад-вперёд перед креслом Кейнса, будто сама мысль о творящемся безобразии не давала ему спокойно устоять на месте хотя бы секунду. О, как изящно он теребил своими крючковатыми пальцами гладкое дерево трости, изображая разом злость, разочарование и уязвлённое честолюбие!
Остановившись, Грабовски воззрился на хозяина дома долгим немигающим взглядом.
— Думаю, мистер Блэйк заслуживает того, чтобы ему преподали хороший урок. — Голос Штефана сел до хрипловатого шёпота: — Аристотель, Вы со мной согласны?

«Конечно, да, конечно, да!» — нараспев похихикал про себя бывший инквизитор, не дожидаясь ответа Кейнса. Демон Нетерпимости уже мысленно потирал руки, буквально всеми нервными окончаниями ощущая, как силой его нечестивого колдунства ненависть вперемешку со жгучим презрением потихоньку затопляет разум детектива, раздувая тлеющий костёр старой вражды до масштабов нехилого пожара и оседая характерным горьковатым привкусом у корня языка.

Отредактировано Stephan Grabowski (21.10.13 08:17:38)

Фартук Мурмусу понравился. Несмотря на вопиюще безвкусный узор, вызывающий, как и всё в доме Аристотеля, острое желание отправить кошканутого детектива на принудительное психиатрическое обследование с последующей резекцией лобных долей. Страшно представить, какие леденящие душу, вульгарные котоморфозные картины нашли себе пристанище на ночной пижаме Кейнса. О нижнем белье не хотелось даже думать.
Демон развязал фартук и накинул его на плечи на манер античной лацерны, отчего обрёл почти портретное сходство с покойным императором Нейроном.
Усатые твари, успевшие к тому времени поделить и сожрать подчистую останки птичьего трупа, настойчиво вертелись у Штефана под ногами, не дозволяя тому шага ступить, чтобы не споткнуться о чей-нибудь пушистый зад. Кошек привлекал ароматный куриный душок, который испускали подмоченные брюки демона. Грабовски охотно бы снял их вовсе и отдал на растерзание кошачьей мафии, но решил, что не стоит торопить события — вряд ли Аристотель готов настолько далеко зайти в своём гостеприимстве, чтобы принять неожиданную наготу писателя за вольную вариацию неформального дресс-кода.

— Даже не думаю с Вами спорить, мистер Кейнс, — покладисто согласился демон. — План чудесный. Но, право же, Вам не стоит так волноваться.
Мягко взяв детектива под локоть, Мурмур усадил его обратно в кресло. Отставил в сторону трость, облокотился на выгнутую спинку, нависнув над хозяином дома, как паук над пойманной мухой. С такого ракурса писателю открывался удручающий вид на солидную проплешину в ржавых зарослях Кейнсовой макушки. Прищемив своё чувство прекрасного, Штефан опустил горячие широкие ладони на дряблые плечи Аристотеля.
— Грамотно состряпанная месть требует концентрации и холодного, ясного рассудка... Расслабьтесь, — очевидно, лёгкий успокаивающий массаж в исполнении Грабовски призван был не только расслабить детектива, но и несколько притупить его бдительность. В Кейнсе дремал прямо-таки разрушительный потенциал. Мурмур готов был биться об заклад, что воображение Аристотеля уже рисовало тому картины поэтапного расщепления Блэйка на молекулы. Но слишком взвинченный клиент — клиент, считай, потерянный, и демон продолжил щекотать душным дыханием щёку Кейнса, наклоняясь всё ближе и ближе. — Знайте же, что я, в свою очередь, готов оказать Вам всяческую поддержку, ибо не меньше Вашего горю желанием воздать этому прохвосту по заслугам. Хотя с другой стороны — что я могу? Ведь я всего лишь скромный писатель. Перо да острое слово — вот и всё моё оружие.
Скорбь всего еврейского народа (таки определённо да!*) отразилась в глазах Венковича, как будто невозможность взять и у... уничтожить какого-то там третьесортного свинкертона составляла единственную насущную заботу любимца женщин, плэйбоя, филантропа, без пяти минут альфу и бету золотого фонда мировой литературы. Горевал он, впрочем, недолго.
— Однако этого, мнится мне, вполне достаточно, — в порыве творческого энтузиазма раззадоренный демон начал без всякого пиетета теребить ворот рубашки Аристотеля и даже зачем-то расстегнул пару верхних пуговиц. И без того елейный тон превратился в мёд и патоку. — Слушайте, друг мой: почему бы мне не стать Вашим официальным биографом? Зачем мне сочинять небылицы, зачем маскировать Ваш гений под придуманными псевдонимами, когда достаточно всего лишь фиксировать реальность? Никакого вымысла, только правда и ничего, кроме правды. Я восславлю имя Кейнса в веках, а имя Блэйка предам забвенью и позору. От него откажутся все: друзья, коллеги; даже кактус, даже небо, даже Аллах. Он будет низвергнут в пучину отчаянья и отдан на заклание своим губительным привычкам. День за днём погружаясь в безумие и мрак безысходности, начнёт беспробудно пьянствовать. Потеряет работу, пропьёт квартиру и кончит свой век нищим бродягой, а после смерти его тело будут терзать бездомные псы, в то время как Вы, Аристотель, будете сиять на вершине детективного Валимпа, вдали от этого ничтожества, такой грозный и мудрый, такой ошеломительный в блеске своего величия, такой недосягаемо прекрасный!

Вероятно, на этом месте со Штефаном приключился ментальный оргазм. Потому что он резко заткнулся, вытер вспотевшие виски и зачем-то принялся меланхолично начёсывать детектива за ушком. Сделал он это рефлекторно, не задумываясь — уж очень Аристотель временами напоминал своих хвостатых любимцев. Демон представил Кейнса старым, облезлым, надутым самодовольным персидским котом и чуть не заржал вслух.
— Правда, есть один нюанс. Юридическая формальность... Нам необходимо заключить контракт. И если Вас вдохновила моя идея, я с удовольствием озвучу условия.
Слово «контракт», вне зависимости от контекста, всегда будоражило всё существо Мурмуса. Как и большинство демонов возрастом старше пятиста, он был ужасно старомоден в подобных вещах. (Разве что подписей кровью не требовал — пришлось отказаться от такого способа скрепления договорённостей ввиду чрезвычайной маркости и компрометирующих свойств материала.) Вот и сейчас весь облик писателя являл, казалось, воплощённую дьявольскую злокозненность — для полноты образа недоставало только пары рожек и раздвоенного языка между рядами безупречно отбелённых зубов.

*Евреем Штефан был почти таким же, как гомосексуалом. Почти стопроцентным, натуральным. Во всяком случае, он в это свято верил.

Отредактировано Stephan Grabowski (08.12.13 21:40:17)